интерьвю с О.Трухачевой.

ОЛЬГА ТРУХАЧЕВА: «НАКАНУНЕ СМЕРТИ БАБУШКА ВИДЕЛА ДВЕРЬ С НАДПИСЬЮ «АНАСТАСИЯ»…

     Моя бабушка Анастасия Ивановна Цветаева прожила долгую жизнь – почти сто лет. До последнего дня она сохраняла ясный ум и прекрасную память. «Гением памяти» назвал ее их общий с сестрой Мариной друг, поэт Павел Антокольский. У меня тоже хорошая память. Я помню себя, родителей и бабушку с очень раннего возраста. Моя мама, Нина Андреевна, поначалу мне не верила, но когда я описывала разные детали, например, в чем она была одета, сдалась. Мамина мама умерла, когда я была совсем маленькой, поэтому бабушка была у меня одна – «бабушка Асенька». Но чаще мы с сестрой обращались к ней в мужском роде – Баб. Баб приехал, Баб сказал. Наверное, потому, что она обладала очень сильным, волевым характером.

     «Я тяну ваши души за уши», – говорила нам бабушка. И в этом стремлении она бывала жесткой, властной, если не сказать деспотичной. Развивая и воспитывая нас, бабушка стремилась по крупицам воссоздать атмосферу своего детства в доме Цветаевых в Трехпрудном переулке – атмосферу простоты и спартанства; в чем-то повторить стиль поведения своей мамы, нашей прабабушки, Марии Александровны Мейн, весьма суровой и требовательной к детям. То, что Мария Александровна давала своим девочкам, мы в том же возрасте получали от бабушки. В комнате Марии Александровны висела картина «Дуэль Пушкина». Бабушка разыскала подобную репродукцию и повесила у себя. Она часто покупала нам то, что в детстве любили они с Мариной – книги, альбомы, перочинные ножики. Когда лет в шесть я неожиданно стала говорить «бабенька», «папенька», «маменька», возмущению Баба не было предела, и она быстро вытравила из меня «все это мещанство».

     За провинности бабушка не ставила меня в угол, а просто не разговаривала. Потом говорила со мной ночью, и мы просыпались обе примиренные. Она тогда считала, что волю подростка нужно ломать, хотя я не согласна с этим, но со мной, от природы упрямой и склонной к лени, наверное, так и нужно было обращаться. С возрастом я поняла, что выработанные деспотичностью бабушки качества очень помогли мне.

     Любимой внучкой Баба была моя старшая сестра Рита – так сложилось. Мама привезла маленькую Риту в Сибирь, в глухую деревеньку Пихтовка, куда бабушку после двух арестов и лагерей сослали на вечное поселение. Бабушка знала, что ее сын Андрей Борисович Трухачев, мой папа, арестован вторично; что Марина Ивановна покончила с собой в Елабуге; что дочь Марины Аля, Ариадна Сергеевна Эфрон, тоже в сибирской ссылке; что сын Марины Мур – Георгий Сергеевич Эфрон, которому едва исполнилось девятнадцать – погиб на фронте. В этих страшных обстоятельствах Рита была для бабушки как лучик света, как последняя надежда. Повесть «Моя Сибирь» началась с разговора бабушки с четырехлетней Ритой. Там же, в Пихтовке, Рита пошла в школу. Маму, как жену репрессированного, на работу никуда не брали. Ей приходилось валить лес, катать пимы. Мебель у них была сколочена из посылочных ящиков, которые друзья присылали с воли. Из этих же дощечек бабушка сделала пасочницу – форму для творожной пасхи, она жива до сих пор.

     А я родилась в Казахстане, в городе Павлодаре, где папе разрешили жить после двух арестов. Ему тогда исполнилось сорок пять, а маме сорок. У моих подруг бабушки и дедушки были в возрасте моих родителей. Папа был очень талантливым человеком, прекрасным рассказчиком, рисовал, писал стихи. Он обладал энциклопедическими познаниями, цитировал целые книги наизусть. Папу я побаивалась, старалась быть независимой и держалась ближе к маме, которая вместе с Асей была центром нашей семьи. Я всю жизнь боялась, что с родителями что-нибудь случится. А представить себе, что когда-нибудь не станет бабушки, я просто не могла. Ведь бабушка была всегда!

     В детстве меня мучила ревность к сестре, и мне все время хотелось показать, что я хорошая. Когда-то мама вышила для нас с Ритой крестильные рубашечки. Мне было обидно, что у Риты рубашка с талией, а у меня прямая, без талии. Рубашечка сохранилась по сей день, и когда я вижу ее среди вещей, всегда плачу.

     До моих четырех лет бабушка жила с нами в Павлодаре. Она очень полюбила этот город, хотя родилась в самом центре Москвы. Там у нас росли огромные арбузы, дыни, кукуруза. Мама солила арбузы, делала всякие заготовки. После реабилитации в 1962 году бабушка получила комнату в коммунальной квартире. Ее первый московский адрес после всех лагерей и ссылок – улица Медведева, дом 26, квартира 9, три звонка. И первый номер ее телефона прекрасно помню – К-9-60-38. В бабушкином доме в Москве не было ни радио, ни телевизора, но бабушка все знала. Откуда – непонятно.

     Из всех членов семьи одна я хорошо разбирала бабушкин трудный почерк. Письма бабушки из Москвы родителям в Павлодар – длинные, многостраничные – и открытки, сплошь исписанные так, что не оставалось просвета между строками, могла читать только я. Папа говорил, получив письмо: «Вот подождем, пока Оля придет из школы, она прочтет». Письма Ася всегда писала под копирку, чтобы они остались в семейном архиве.

     Рита и я знакомились с Москвой по бабушкиным и тети Алиным открыткам. Они присылали нам разные виды Москвы и специально для нас писали печатными буквами, потому что читать бабушка научила меня рано. В конверт часто вкладывали деньги – поровну нам с сестрой. Рите рубль – и мне рубль, Рите пять рублей – и мне пять рублей.

     Бабушка много рассказывала нам о нашем прадедушке Иване Владимировиче Цветаеве, основавшим Музей изобразительных искусств в Москве, о Марине и об Але, о своих сводных сестре и брате, Валерии и Андрее, детях Ивана Владимировича от первого брака с Варварой Дмитриевной Иловайской, умершей вскоре после рождения сына. Из этих рассказов впоследствии родились ее знаменитые «Воспоминания», переиздававшиеся много раз. Впервые их опубликовали в журнале «Новый мир», под названием «Из прошлого». Для меня она вырезала из журналов странички с публикацией и переплела в книжку. Существовали определенные трудности в отношениях бабушки с Алей, но на нас, детях, это никак не отражалось и при нас не обсуждалось. Наверное, в семье, где собрано столько талантливых людей, и не могло быть все гладко. Тетя Аля – крестная Риты. Она уважала и любила мою маму за выдержку и верность.

     Имена нам с сестрой выбрала бабушка. Первые буквы, первые книжки, первые английские звуки – это бабушка. Сохранилась фотография – Асина рука, в ней мяч, на обороте она подписала по-английски «Where is the ball?». Она была прекрасной переводчицей, немецкий и французский языки знала с детства, английский учила, начиная с 1927 года, и преподавала в Тимирязевской академии, увлеклась японским и испанским. С испанского с наслаждением начала переводить в лагере. Первые стихи бабушка написала на английском языке, и читавшие их англичане говорили, что это классика. Потом уже стала писать на русском. Все ее стихи было написано в лагере. Свой поэтический сборник бабушка назвала «Мой единственный». Она говорила, что у поэта много сборников, а она не поэт, и у нее сборник всего один. Когда бабушка узнала о смерти Марины (два года это страшное известие от нее скрывали), рифма от нее ушла. А в восемьдесят лет Ася снова вернулась к стихам.

     Под руководством Баба сестра выучила английский и французский, я же французский упорно не признавала. «Медведь по-французски urs», – говорила бабушка. «Нет, bear!» – кричала я и закатывала скандал.

     Ася вела дневник, куда все обо мне записывала от года до трех лет. Позже она собственноручно переписала его и подарила мне на шестнадцатилетие. Бабушка очень любила дарить подарки, причем не один большой подарок, а много разных, красивых мелочей, часто сделанных своими руками. В день рождения подарки начинались с утра и продолжались до вечера – книга, блокнот, расческа и так далее, по количеству лет. Когда мне исполнилось семь лет, в 1964 году, бабушка подарила моей маме составленный ею альбом «Жизнь Оли Трухачевой в фотографиях». Она увлекалась фотографией, делала очень хорошие снимки аппаратом «Любитель».

     Первую в жизни книгу я получила от бабушки. Она до сих пор цела – сказки Андерсена в розовой обложке. Андерсена я обожала, безудержно рыдала над судьбой Русалочки. А «Стойкий оловянный солдатик» стал первой самостоятельно прочитанной мною книжкой.

     Ася читала мне Булгакова. Для моего знакомства с «Мастером и Маргаритой» она выбрала фрагменты, где речь шла о коте Бегемоте.

     Наша безумная любовь к кошкам – тоже от бабушки. В Павлодаре мы держали огромное количество кошек и котов – Рыжик, Том-Том, Васька, Цапка, Вини-Пух… Будучи сама человеком независимым, бабушка ценила независимость в кошках. Отчаянным кошатником был и папа. Во время обеда коту позволялись всякие вольности – например, залезть папе на колени и опустить кончик хвоста в его тарелку с супом. Помню, как в Павлодаре бабушка идет за папой с чашкой своего любимого овсяного киселя и призывает его выпить, папа в свою очередь идет с миской за котом Винни-Пухом, а Пух независимо вышагивает по метровому забору. Стены своей кухни в московской квартире Ася обклеила картинками из календарей и плакатами с изображениями разнообразных кошек и котят. Вообще она обожала животных, понимала их и обращалась к ним на «Вы». Однажды бабушка склонилась к собаке с какой-то речью, а та взяла да и тяпнула ее за щеку. Я была в шоке, а бабушка так спокойно говорит: «Оля, она меня укусила». В 1992 году был издан сборник ее рассказов о животных «Непостижимые».

     Если я в детстве на кого-то обижалась, то говорила: «Вы меня не слушаетесь. Вот возьму и уеду к бабушке в Москву!». Я хорошо помню ее комнату в коммуналке. На потолке была лепнина с трех сторон (большой зал разделили перегородкой на две комнаты), и мне все хотелось заглянуть за стенку – куда же подевалась эта лепнина? У стены стоял большой рояль, который занимал полкомнаты. Когда  приходили люди, Ася сажала меня под рояль: «Молчи и слушай», а потом спрашивала: «Ну, как тебе этот человек?».

     Вы продолжали видеться после того, как Анастасия Ивановна переехала жить в Москву?

     Каждый год в мае она приезжала к нам в Павлодар, забирала на лето в Прибалтику и там заставляла заниматься музыкой и английским языком. Учебник английского я должна была пройти за лето дважды, от корки до корки, выполнить все упражнения. «Учи, Оля, учи! Язык и музыка помогут тебе выжить. Если от тебя уйдет муж, у тебя останутся знания, чтобы работать и быть независимой», – говорила она мне.

     В школе я училась неплохо, по английскому и истории была отличницей. А вот музыкальные занятия частенько прогуливала, особенно во втором полугодии. Зайдя в школу, проскакивала мимо учительской и дома с невинным видом говорила маме, что учительницы почему-то не было в школе. Я знала, что скоро приедет Баб, и никуда не денешься – придется играть по шесть часов в день. Когда у меня заболела правая рука, я столько же играла  одной левой. На уроках в музыкальной школе бабушка сидела рядом со мной. А дома следила за моими занятиями, сверяясь с тетрадью, куда учительница записывала замечания. Лентяйка я была страшная. С помощью подружки я переводила все часы в доме, чтобы раньше закончить занятия. Но на руке у бабушки часы не переведешь! В первый день она не заметила моих проделок, а потом быстро разоблачила обман. У нас с сестрой богатая фантазия, так как приходилось все время что-то придумывать, чтобы уйти из-под бабушкиного гнета.

     За две недели, оставшиеся до экзаменов, мы с ней выучивали всю программу. Ссорились, злились друг на друга, но в итоге получалось все прекрасно. Играли даже ночью. Папа вскакивал и бежал к нам из соседней комнаты: «С ума сошли! Что вы делаете?»

     В начале и конце лета бабушка взвешивала меня, как рождественского гуся. Кормила меня и сестру геркулесовой кашей, которую считала основой здоровья человека. Нам все отдавала, а себе соскребала остатки со стенок кастрюли. Такая у нее была привычка ничего не оставлять, не выбрасывать. Бабушка была убежденной вегетарианкой. «Все мои куры умерли естественной смертью», – говорила она.

     Геркулесовую кашу я ела по три часа. Набирала в рот и потом выплевывала, куда придется, иногда прятала в рукав. Все время думала – как же бабушка это глотает? Однажды я честно съела геркулес сама и сказала об этом бабушке. Она тут же положила мне вторую миску и попросила показать, как я это сделала. Больше быстро и честно я геркулес не ела.

     Диктат Анастасии Ивановны распространялся и на одежду?

     Конечно! Вспоминая, как Ася нас одевала, мы с сестрой умираем со смеху. Юбка только длинная, так как, по мнению бабушки, самое неприличное место у женщины – это колени. Их нужно закрывать. Брюк она не признавала даже в качестве дачной одежды. Но мне в 16 лет, чтобы я не носила коротких юбок, все же сама купила брюки. Это вызвало взрыв возмущения у Риты – как это, ей нельзя было носить брюки, а Оле можно.

     Летом мы обязательно должны были ходить в соломенных шляпах- панамках. Голову необходимо закрывать, считала бабушка, особенно от солнца и от дождей. Однажды я нарочно продырявила шляпку пальцем, в надежде, что теперь уж ее точно выбросят. Но не тут-то было. Бабушка аккуратно зашила шляпку и надела мне на голову, приговаривая: «Вот какая хорошая соломка, только через десять лет после Риты начала ломаться».

     Из обуви мне покупали мужские парусиновые туфли и мальчуковые сандалии на ранте. Мне очень хотелось босоножки, но бабушка этого не одобряла, боясь, что в босоножках мне отдавят в транспорте пальцы. В обувном магазине я орала благим матом: «Не хочу с рантом!». «Не с рантом, а на ранте», – поправляла меня бабушка. «Нет, с рантом, с рантом!» – из вредности настаивала я, прекрасно понимая, как это ужасно звучит…

     Если на улице мы встречали девушку в мини-юбке, бабушка обязательно громко произносила такую речь, переходя с английского на русский: «Смотри, Оля, наверное, у этой девушки муж мало зарабатывает. Ей не хватило ткани, и она сшила юбку из того, что было». «Баб, молчи, неудобно», – говорила я ей. «А что ты мне рот затыкаешь?» – возмущалась она. Когда я в двадцать лет сшила себе костюм с длинной юбкой на выпускной вечер в училище, бабушка позвала всех соседей посмотреть, как ее внучка добровольно надела длинную юбку.

     Бабушка старалась, чтобы у обеих внучек все было поровну. Раз Рита ездила в Прибалтику, значит, надо и меня повезти. В шестнадцать лет мы с бабушкой отправились в Ленинград и в Коктебель, потому что она была там раньше с Ритой. В Коктебеле мы ходили в музей Грина и Айвазовского, побывали и на могиле Максимилиана Волошина. Еще была жива вдова Макса Мария Степановна. Ей очень нравился мой «заразительный», как она говорила, смех. Бабушка тоже  любила посмеяться. При всей суровости и жесткости она бывала и озорной, с потрясающим чувством юмора. Мы с ней могли долго хохотать над чем-нибудь, так что у нее слезы выступали на глазах. Буквально падали от смеха, задрав ноги, и никак не могли остановиться. Вспоминаю картинку: эстонское лето, мы с бабушкой висим на заборе и хохочем от души!    

     Ася учила меня плавать в море. Домой с пляжа мы несли бидоны с морской водой, чтобы утром обливаться. А в Москве бабушка покупала в аптеке морскую соль и до завтрака обливалась холодной водой с растворенной в ней солью. Она очень верила в гомеопатию, хорошо в ней разбиралась и даже кошек лечила гомеопатическими средствами.

     Помню, как в Эстонии мы как-то ехали с бабушкой на автобусе. На остановке пограничный контроль, проверка  пропусков. У кого пропуска не оказалось, тех высадили. Вдруг бабушка срывается со своего места: «Ольга, за мной!». «Баб, у нас же все в порядке». «Я говорю – за мной! Советские люди на дороге своих не бросают!». Весь автобус зааплодировал. А пограничники, сраженные бабушкиным поступком, вдруг смилостивились: «Ладно, пусть садятся обратно. Поезжайте, с Богом». Эстонию бабушка называла своим маленьким протестом. На открытках мы всегда писали не Эстонская ССР, а просто Эстония.

     В поезде я мечтала проехать на верхней полке, но бабушка не разрешала. «Ты оттуда упадешь, и что я привезу родителям – мокрое место?» – говорила она. И лезла на верхнюю полку сама. Проводница возмущалась, как это девочка не уступит старухе место внизу, а бабушка требовала не вмешиваться в воспитание своей внучки.

     Ездили мы только в плацкартном вагоне. Бабушка боялась, что в купе меня изнасилуют, а она, старуха, ничего не сможет сделать. Что это такое, я не знала, но догадывалась, что это что-то страшное. Мы являли собой колоритное зрелище – выглядели, как маленькие оборвыши, при этом разговаривали между собой исключительно по-английски и по-французски. Если я начинала говорить по-русски, она делала вид, что не слышит. Ася никогда не употребляла слово «дура», говорила по-английски: «Like an idiot».

     В поездки мы брали с собой «клавиатуру» с нарисованными черными и белыми клавишами, изготовленную бабушкой из картона. На этой клавиатуре я «играла» гаммы и разучивала по нотам новые пьесы, а бабушка следила за пальцами и поправляла ошибки. Дорога из Павлодара в Москву занимала три дня, и все время было расписано по минутам – чтение, английский, фортепиано. Данный на лето список литературы я обязательно должна была прочесть, чтобы в течение учебного года быть свободной.  Бабушка не давала нам пить, чтобы меньше бегать в туалет. Мы жутко завидовали другим детям, которым покупали лимонад. У нас же на столике стоял стакан с водой. А в нем ложечка, обернутая марлей. И этой ложечкой бабушка всю дорогу смачивала нам губы. «От лимонада еще больше захочешь пить. А так все время в организм поступает влага», – объясняла она свои действия.

     Ко всему прочему бабушка заставляла нас вышивать. Мне это очень не нравилось. Но оказалось, что папа в детстве тоже занимался вышивкой. Он даже вышил коврик в подарок Алексею Максимовичу Горькому, с которым встречался в Москве. Горький надписал ему свою книгу. Когда бабушку и папу арестовали, все книги конфисковали. Вырванная из книги страничка с автографом Горького все-таки через много лет чудесным образом вернулась к бабушке.

     Современникам запомнился легкий летящий шаг Марины Цветаевой, ведь она любила ходить пешком, даже «Оду пешему ходу» написала, не жаловала транспорт, боялась машин…. А Анастасия Ивановна?    

     Бабушка, как и Марина, тоже была хорошим пешеходом. Она ходила очень быстро, буквально летела вперед. Я иной раз еле за ней поспевала. С собой она носила палку, но никогда на нее не опиралась. В другой руке авоська с плащом и калошами на случай смены погоды.

     Лифт бабушка Асенька ненавидела и никогда одна на нем не ездила. Поднималась пешком по лестнице и на девятый, и на одиннадцатый этаж! При этом на промежуточных площадках отдыхала, чтобы восстановить дыхание, и двигалась дальше. «Лестница – это жизнь», – говорила она. В метро на эскалаторе не стояла, ходила и вверх, и вниз. Однажды она сказала: «Сегодня, Оля, я повезу тебя в сказку». И мы поехали с ней на станцию «Новослободская», где я впервые увидела чудесные разноцветные витражи.

     Она очень любила кататься на коньках. На катке они и познакомились в свое время с моим дедушкой. Каталась она на норвежках, размер ноги у нее был 36-37. В восемьдесят лет бабушка на Патриарших прудах нарезала по семнадцать кругов. Маленькая, худенькая, в рейтузах и спортивной шапочке с мысиком, она была похожа на школьницу. Боялась, что мальчишки на катке забросают ее снежками. За ней действительно гонялись мальчишки, но, обогнав ее и увидев морщинистое лицо «бабы-Яги», в ужасе бросались врассыпную.

     Бабушка всегда была в движении. Не позволяла себе лежать. В конце жизни, когда она уже очень плохо себя чувствовала, все равно старалась что-то делать, стирала свои носовые платочки. Считала, что ежедневно нужно давать себе нагрузки и для души, и для ума, и для тела.

      Известно, что Анастасия Ивановна была глубоко верующим человеком. Как это проявлялось?

     Ее религиозность была очень искренней, не догматичной. Она вообще отличалась христианским взглядом на все происходящее в мире. Даже тараканов не разрешала уничтожать, поскольку они Божьи твари, но до тех пор, пока они не пошли к ней в комнату. Пока позволяли силы, каждое воскресенье Ася ходила в церковь, исповедовалась и причащалась, а потом, во время ее болезни, священник приезжал к ней домой.

     Свою веру в Бога она стремилась передать и нам с сестрой. В каждую нашу вещь – в воротничок школьного платья, в физкультурную форму –  бабушка зашивала крестик. Молитвы мы учили наизусть. Если бабушка наказывала меня за то, чего я не делала, я обращалась к Богу: «Скажи ей, что я не виновата, чтобы она меня не наказывала». 

     У бабушки был самодельный раскладной иконостас. На картонку она прикрепила разные иконки. Она всюду возила его с собой и молилась перед этими иконками. Сейчас он находится в музее в Тарусе.

     «Молитва ребенка идет прямо к Богу», – говорила нам бабушка в детстве. Мы с сестрой этого не понимали, отмахивались. А в пятнадцать лет я отреклась от Бога. «Отстань от меня со своим Богом», – заявила я бабушке. – Я комсомолка, в Бога не верю и слышать больше ничего о нем не хочу». «А ты хорошо читала комсомольский устав? – спросила меня бабушка. – Что там сказано? Надо матери помогать, а не перед зеркалом вертеться! Мы бы все жили гораздо лучше, если бы молодежь действительно соблюдала устав. Это то же Евангелие».

     Любимым святым бабушки был Серафим Саровский. Я до сих пор ношу в своей сумочке молитвы, написанные бабушкой – великомученику Трифону, Ангелу-Хранителю, целителю Пантелеймону. Листочки запечатаны в пленку для сохранности. Во время болезни она просила дать ей перо и бумагу и писала молитвы под мою диктовку. Сначала рука соскальзывала, строчки съезжали, а где-то с середины рука твердела, крепла, и вторая половина молитвы дописывалась четким твердым почерком. Я подкладывала под бумагу картонку, чтобы писать было удобней. Эта картонка с обрывками соскользнувших на поля фраз хранится в музее Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке.

     К Богу я вернулась в двадцать два года, когда ждала первого сына, названного Андреем в честь папы. Читала все молитвы, которые знала. Мама говорила мне: «Самое главное – не кричи. Вечно беременной не будешь, родишь». Папа очень ждал внука. Только и разговоров было, что родится Андреюшка. Когда это событие произошло, папа едва не выпрыгнул с балкона от радости. Он всем давал телеграммы. Бабушка прислала ответную телеграмму в роддом: «Ура сын Андрей Олиному заказу целую Баб, Прабаб».

     «Молитва матери со дна морского достанет. Молись, Оля, за своих детей», – часто повторяла мне бабушка. Уметь быть благодарной Богу, благодарить за все, что происходит с тобой в жизни – это тоже во мне от бабушки.

     Главными праздниками нашей семьи всегда были Рождество и Пасха. Бабушка даже повесила в своей комнате портрет М.С. Горбачева, потому что он первый из советских политиков официально разрешил праздновать Пасху.    Аромат восточных сладостей, маковые козинаки, крендельки и ромбики с корицей, нарядная елка с настоящими восковыми свечами – это все бабушка. Елочные игрушки папа с бабушкой делали сами: кораблики и велосипеды из бусинок, мальчик и девочка из ваты, посыпанной кристалликами нафталина.

     У меня хранятся и другие памятные вещицы. Деревянная ложка, сделанная тетей Алей в мордовском лагере, на ней выжжено ее имя. В детстве я обожала есть этой ложкой. Трубка дедушки, Бориса Сергеевича Трухачева, сломанная, обмотанная изоляционной лентой. Портрет Марины, который карандашом нарисовала бабушка. Не все знают, что она была прекрасной художницей. Есть редкая фотография второго мужа бабушки, Маврикия Александровича Минца, снятая в Александрове, где он находился на военной службе во время Первой мировой войны.

     Анастасия Ивановна рассказывала Вам о своей личной жизни?

     Да, и мне казалось удивительным, что бабушка могла когда-то испытывать пылкие чувства. С ее строгим обликом это никак не вязалось. Она была со мной откровенной. Из ее рассказов я знала подробности ее отношений с первым мужем Борисом Сергеевичем Трухачевым, с Маврикием Александровичем Минцем, с Николаем Николаевичем Мироновым.

     Замуж за  Бориса Сергеевича бабушка вышла очень рано, когда им было по семнадцать лет. У них была безумная любовь, но отношения развивались непросто. Через несколько лет после рождения сына Андрюши они разошлись, но сохранили чувство дружбы и человеческой симпатии друг к другу. Ася разводилась с Борисом, уже будучи беременной от Маврикия Александровича. Они пришли в Консисторию с прошением о разводе, держась за руки. Чиновник долго не мог понять, что эта дружная молодая пара и есть те самые супруги, которые разводятся. И в это же время с фронта приехал влюбленный в бабушку Николай Николаевич Миронов, друг Бориса, самая большая любовь всей ее жизни. Она называла его «девятым валом» своей юности. Портрет Миронова стоял у бабушки на полке до конца ее дней. Вот такая сложилась драматическая ситуация. Но к чести всех участников этой жизненной драмы, им удалось остаться благородными и великодушными.

     Бабушка ждала дочь Ирину, а родился сын Алёша. Все складывалось прекрасно. Она и представить себе не могла, какие страшные потери ее ожидают. С Маврикием Александровичем, чутким, нежным, заботливым человеком, преданно любившим бабушку, она прожила недолго. В 1917 году он неожиданно скончался от острого перитонита. Бабушка в это время была в Коктебеле с детьми, где вскоре от дизентерии умер маленький Алёша.

     В двадцать восемь лет бабушка приняла обет нестяжания, неедения мяса, целомудрия и запрещения лжи. И с тех пор отношений с мужчинами у нее больше не было. Она влюблялась, увлекалась, но не переступала известных рамок, загоралась, но подавляла себя, чтобы держать данное слово.

     Делились ли Вы с Анастасией Ивановной своими переживаниями, став взрослой?

     Бабушка всегда помогала и поддерживала меня, когда я испытывала трудности. К тому времени мы все жили в Москве. Первой из нашей семьи в Москву из Павлодара перебралась Рита. Она устроилась в психиатрическую больницу медсестрой по лимиту. Больше ее никуда не брали, так как папа не был реабилитирован. После папиной реабилитации ей удалось найти работу переводчика в Интуристе.

     Закончив школу, я тоже переехала в Москву а через полгода приехали родители. Мы с бабушкой встречали их на Казанском вокзале. Папа, коренной москвич, смог вновь поселиться в Москве лишь в шестьдесят лет. Нам дали двухкомнатную квартиру в Орехово-Борисово, а бабушка жила в коммунальной. Отдельную квартиру на Большой Спасской она получила в 1979 году. Бабушка считала, что у меня явный педагогический дар. Я пошла учиться в педагогическое училище. После окончания работала воспитателем в детском саду, звукооператором на радио. Вот где мне пригодилось музыкальное образование. А английский язык понадобился в русско-американской компании «Монтана Кофе», генеральным директором которой я являюсь.

     Я запланировала в двадцать лет выйти замуж, чтобы уйти от папиной опеки и стать самостоятельной, а потом через год развестись. Замуж я вышла, прожила в браке тринадцать лет, родила двоих сыновей. Жили мы вместе с моими родителями все в той же квартире в Орехово-Борисово, хотя это было очень не просто. Родители не хотели, чтобы я меняла фамилию, но во мне взыграло вечное чувство соперничества с Ритой. Как это – Рите можно, а мне нельзя! К тому времени Рита вышла замуж за известного биолога, потомка князей Мещерских. Я, как и сестра, взяла фамилию мужа и стала Потерилло. Бабушка отнеслась к этому с пониманием и говорила, что теперь это для нее самая любимая фамилия.

     Как-то раз, когда мне было особенно тяжело на душе, я пришла к бабушке и осталась у нее ночевать. Уснула на раскладушке под роялем. Бабушка всю ночь простояла около меня, гладила меня по голове, оберегала мой сон. Она молилась, чтобы Господь послал Сереже, моему тогдашнему мужу, хорошую женщину – с ударением на слове «хорошую»… Не меня, а другую. Она словно передала мне свои силы и все то, что в ее жизни не состоялось. У меня появилось чувство, что все будет хорошо.

     Потом я влюбилась и вновь вышла замуж, но брак быстро распался. Наверное, я поступала плохо по отношению к своим мужьям, но прощалась я с ними честно, ничего не делала исподтишка. Винить некого – в самой неравной ситуации мы всегда виноваты поровну. А бабушкины молитвы о том, чтобы у моих мужей были хорошие жены, похоже, сбылись.

     Благодаря бабушкиному и маминому воспитанию я прекрасно справляюсь со всеми хозяйственными делами. Я обожаю убираться, протирать пыль, наводить чистоту, вот только гладить не люблю и посуду мыть. С третьим мужем Александром Малчиком, тогда только приехавшим из США, я познакомилась, придя к нему в дом в качестве домработницы. Мой нынешний брак построен на совершенно другом фундаменте. Я поняла, что нельзя делать из любимого человека идола. Я научилась прощать. Я знаю, чего хочу от жизни, от себя и от мужа. Только теперь у меня появилось ощущение надежной стены, которого раньше не было. Мы с мужем все время спускаем друг друга с пьедестала и любим посмеяться друг над другом.

     Александр – первый мужчина, который подал мне кофе в постель. И делает это вот уже девять лет. Утром я просыпаюсь, говорю, как мне не хочется вставать. А он отвечает, что наши женщины уже давно в электричках едут на работу, и нечего капризничать. Как мне все надоело, говорю я, и особенно ты со своим кофе. Но это я шучу. Саша принципиально не хотел, чтобы я брала его фамилию: «Ты – Трухачева, тебя знают, так и оставайся Трухачевой».

     Правда, что в конце жизни Анастасии Ивановны услуги сиделки, ухаживавшей за ней, оплачивала мэрия немецкого городка Фрейбурга, где в 1904-1905 годах учились сестры Цветаевы? Неужели у Москвы не нашлось денег для старейшей писательницы России?

     Мне просто не пришло в голову обратиться за помощью к правительству Москвы. Если бы попросила – наверное, средства нашлись бы; но, несмотря на это, надо сказать, что правительство Москвы и музеи Марины Цветаевой очень помогли  нам в трудные для нас дни, когда уходила бабушка, а спустя год на бабушкином доме была установлена мемориальная доска.

     Семья Цветаевых не привыкла ничего просить. Папа и бабушка всю жизнь стремились добиться всего своими силами. Первое слово, которое мы с сестрой слышали с детства, это труд. Только два раза в году – в день моего рождения 1 июля и в день ангела 24 июля – я могла делать все, что захочу. А в остальные дни трудиться. Ася вышибла из нас всякую жадность и зависть. Мы никогда не заглядывали в чужой карман. Иной раз мне чего-нибудь хотелось, например, новое платье. Бабушка сразу резко меня обрывала: «Платье? А что ты из себя представляешь? Ты это заработала?»

     Когда мы приходили к кому-то в гости и видели, что на полу валяется монетка, пусть копейка, бабушка говорила: «Никогда не поднимайте сами. Скажите хозяину, пусть он сам поднимет и спрячет в кошелек, чтобы потом не говорили, что Оля взяла чужое».

     Главное место в жизни бабушки всегда занимал труд. Ей было уже за девяносто, а она продолжала упорно работать: писала, печаталась, вела обширную переписку, помогала людям, кого-то куда-то устраивала… Скольких людей она принимала за день – сосчитать невозможно! И для каждого у нее находился совет или просто доброе слово. Самым большим желанием бабушки было любить людей действенной любовью. Она была очень требовательна к другим, но в первую очередь к себе.

     Литературный труд ей казался легче физического. Бабушка заботилась о том, чтобы папа и мама не перетрудились на дачном участке, где они выращивали овощи, ягоды, зелень. «Не надрывайтесь вы так, – говорила она моим родителям. – Я напишу, заработаю».

     Терпение и труд все перетрут, повторяла бабушка. Всего нужно добиваться самим. Сначала что-нибудь сделай, а уж потом получи. В нашей семье привыкли отдавать. Отдай – и тебе все вернется в десять раз больше. Своих сыновей я воспитала в том же духе. Все, что у меня есть сейчас, я заработала сама.

     Родители и бабушка постепенно подготавливали меня к тому, что они уйдут друг за другом. Первым ушел папа. Как-то зимним вечером, возвращаясь домой от бабушки, он почувствовал себя плохо. Он успел набрать код и упал около своего подъезда. Через два дня его не стало.

     Я в это время гостила с сыном у Риты в Америке. Мы улетали туда в пять утра. Папа попрощался со мной, похлопал меня по плечу. Я до сих пор помню эту его руку на моем плече. Вдруг он неожиданно произнес: «Тяжело тебе будет в феврале, Оля». Я не поняла, что он имел в виду. В Америке мы с Андрюшей видели один и тот же плохой сон и узнали, что папы не стало. Когда мы вернулись и подъезжали к дому на такси, из окна нашей квартиры смотрели мама и мой младший сын Гриша. А папы уже не было.

     Для бабушки это был страшный удар. Как она его выдержала – не представляю. Из нее словно какой-то стержень вынули. У них была небольшая разница в возрасте – Ася родила папу в восемнадцать лет. Они были очень дружны, и характеры у них были во многом похожи. Бабушка называла папу Андреюшкой, а он ее Асенькой. Она пережила смерть сына тяжело, но мужественно, сказав, что жизнь продолжается, и она напишет свои записки о нем и назовет их «Памятник сыну». Но уходящие силы не позволили ей довести это до конца. Позже мы издали этот сборник воспоминаний о папе.

     На сороковой день было много народа. Бабушка сидела, опустив голову и сжав руки между коленей, в кресле, подаренном ее сводной сестрой Лёрой – Валерией Ивановной. «Вот и случилось то, чего я больше всего боялась», – сказала она. Спустя три месяца бабушка заболела, а потом умерла.

     Последние месяцы жизни бабушки мы вели дневник, куда записывали все, что она говорила. Она мужественно боролась до конца. Очнувшись, могла спросить: «Я в своей квартире?» Номер квартиры был 58 – как печально знаменитая политическая статья. Когда она умирала, она поворачивалась ко мне и просила: «Смотри на меня. Ты – единственное, что у меня осталось». Мой старший сын делал ей искусственное дыхание рот в рот. А младший, Гриша, стоял на коленях и молился.

     За несколько дней до конца бабушка сказала, что видит дверь с надписью «Анастасия», но там занято, там Марина и Андрей. А в день смерти она увидела, что там освободилось.

     После укола, сделанного медсестрой, бабушка почувствовала себя лучше, села в постели и попросила есть. Я сказала: «Сейчас, Баб, я разогрею». А она с неповторимым цветаевским жестом: «Раньше надо было готовить!». Бабушка перед смертью вспомнила всю свою жизнь, все события, всех людей, с которыми общалась. Уходила в полном разуме. В тот день по радио шла передача о семье Цветаевых. Когда передача закончилась, бабушка умерла. Последние ее слова: «Оля, зачем…». Дальше я не расслышала.

     После похорон я нашла в квартире бабушки ее книги с дарственными надписями, которые она не успела отдать. Я разыскала всех этих людей и всем подарила предназначавшиеся им книги. Кого-то уже не было в живых, остались их дети, внуки. 

     «Я буду третьей, Оля, держись!» – сказала мне мама после смерти папы и бабушки. Но третьей оказалась мамина сестра. Похоронив ее, мама захотела жить, но через год умерла от рака пищевода. Она тяжело болела, очень похудела, и я умирала вместе с ней. В один из дней я поехала за маминой пенсией, которую получала по доверенности. В сбербанке меня спросили: «Зачем Вы все деньги снимаете?». А я почему-то ответила: «Больше я сюда не приеду». Часы на стене показывали девять тридцать пять. В это время мама скончалась.

     Вы не думали о том, чтобы квартира Анастасии Ивановны стала музеем?

     Бабушка не хотела, чтобы после ее смерти квартира превратилась в музей. Она мечтала, чтобы в ней жили ее внуки. Бабушка говорила мне: «У тебя такой характер, что ты не уживешься ни с одним мужем. Вот в старости у тебя и будет квартирка на третьем этаже, и подниматься невысоко».

     Когда бабушки не стало, пять лет мы ничего не трогали в квартире и оставили все, как было при ней. А собирались потом на Пасху и Рождество и называли квартиру «ночлежный дом», как назвала ее она. Я влюбилась в эту квартиру и переехала туда с сыновьями, котом Муром и попугаем Дюней. Сейчас она принадлежит моему младшему сыну Григорию. Квартиру в Орехово-Борисово мы продали и купили старшему сыну Андрею однокомнатную. А у нас с мужем трехкомнатная квартира.

     Меня не покидает ощущение, что бабушка, мама и папа где-то рядом. Происходят удивительные совпадения, как будто наше общение продолжается.

     Через год после ухода бабушки я обнаружила в лежащем на рояле Евангелии какую-то белую закладку. Это была бабушкина записка, в которой она просила прощения у Бога за то, что так сурово и жестко обращалась со своими внучками. Она боялась, что Бог ее не простит за такое обращение…

     Как-то в цветаевском музее в Борисоглебском переулке проводился концерт памяти бабушки. В нем участвовал Давид Михайлович Лернер, прекрасный пианист, концертмейстер Сергея Лемешева и Марии Максаковой. Чтобы после концерта отвезти Лернера домой, для него заказали такси. И что вы думаете – заявка попала к таксисту, который знал бабушку. В свое время он отдыхал в Эстонии и там с ней познакомился.

     А вот еще случай. У нас в Павлодаре была репродукция картины Рафаэля «Сикстинская мадонна» с автографом знаменитого чтеца Дмитрия Журавлева, подаренная им папе. Уроки художественного слова Журавлев брал у Елизаветы Яковлевны Эфрон, сестры Марининого мужа Сергея Яковлевича Эфрона. Вместе с нами репродукция переехала в Москву. Папа переплел ее для прочности нитками с обратной стороны и вложил туда конверт с письмом. «Это для тех, кто останется после меня», – объяснил он. Когда папа умер, репродукция упала со стены – порвалась веревочка, на которой она висела. Мама поставила картину на шкаф, и про нее забыли. Через два года я делала ремонт в квартире. Сижу, вся в известке, мой взгляд падает на стоящую на шкафу репродукцию, и вдруг я вспоминаю – там же конверт был. Хватаю конверт, в нем открытка. Папа написал о том, чтобы эту репродукцию передали в музей Цветаевых в Александрове. А тогда ведь никакого музея еще в помине не было. Мы исполнили папино желание, и теперь репродукция «Сикстинской мадонны» находится в Александрове.

      Ольга Андреевна, Вы и Ваши сыновья Андрей и Григорий – единственные прямые потомки Ивана Владимировича Цветаева в России, а в Америке Ваша сестра Рита и ее дочь Ольга. Что для Вас значит принадлежность к этой знаменитой фамилии, ощущение в себе «цветаевской крови»?

      Это, с одной стороны, поддержка, а с другой – определенные обязательства. Что касается крови… Когда мне говорят: «В Вас цветаевская кровь», я всегда поправляю: «Не кровь, а цветаевский ген». И этот ген может внезапно проявиться в моих детях и внуках. Иногда кажется, что живешь словно под увеличительным стеклом. А так, все происходит, как в обычных семьях – какие-то проблемы, ссоры, обиды, болезни.

     Я часто думаю о бабушке и о Марине. У каждой своя судьба, свои горести и потери. То, как сложилась и чем закончилась жизнь Марины, для бабушки оставалось непреходящей болью. Однажды я крикнула в пылу отчаяния: «Как же все плохо! Хоть в петлю лезь!». Бабушка изменилась в лице, стукнула кулаком по столу, чего обычно не делала: «Не смей так говорить! У нас в семье это уже было!». Иногда я спрашиваю себя – а если бы я застала Марину Ивановну в живых? Как бы я ее называла – бабушкой Мариной? Были бы они на склоне лет дружны с бабушкой Асей, как в юности?

     Вспоминаю, как в Елабуге мы шли с отпевания Марины Ивановны из церкви на площадь, где открывали ее памятник. Собралась огромная толпа. Мне надо было выступить. Что я скажу этим людям? От сознания ответственности я заплакала. Я сказала, что приехала в Елабугу за всех родных и близких Марины, чтобы положить цветы на ее могилу. Памятник открыли утром, а днем туда уже стали приезжать молодожены с букетами.

     Бабушкин архив я подарила городу Москве. Разбирать его помогают замечательные люди – Глеб Казимирович Васильев и его жена Галина Яковлевна Никитина, с которыми мы познакомились в 1975 году на кладбище в Тарусе у могилы тети Али. Бабушка ласково называла их общим именем «мои Глебы», которое так за ними и закрепилось. А они называли ее между собой Анастасиюшкой.

     Когда бабушка куда-то направлялась из Москвы – в Тарусу, в Коктебель, в Эстонию, по пути на вокзал она непременно проезжала через Ваганьковское кладбище – поклониться могилам отца и матери.

     И я люблю ходить на кладбище, особенно когда плохо на душе. Там похоронены мои прадедушка и прабабушка, родители Марии Александровны – Александр Данилович Мейн и Мария Лукинична Бернацкая, сводный брат бабушки – Андрей Иванович Цветаев, его жена и дочь, мои родители и бабушка. У родных могил я успокаиваюсь, вспоминаю своих близких людей, сверяю свою жизнь с прошлым. Хотя бабушки Асеньки давно уже нет, если мне тяжело, я всегда прошу: «Баб, помоги!». И она помогает.

Беседовала Елена Ерофеева-Литвинская.