Елена Шуваева-Петросян

Если по деревне пустить слушок, который пройдёт через десятки-сотни уст, то потом никогда точно и не узнаешь, имело ли  все сказанное место в реальной жизни или нет.

Поговаривали, что около старой разрушенной церквушки, где днями таинственно ворковали голуби, а ночами шушукались, иногда взвизгивая, крысы, есть могила одного молодца, которой, как бы не соврать, лет триста... В ту пору здесь и церквы не было - пустырь-пустырём... Похоронили молодца далече от кладбища, так как самоубийцам там не место, иначе народ такой бы гвалт поднял. Рядом посадили ивушку-вопленицу, которая в тоске и засохла спустя какое-то время.

А парень был красоты неописуемой, силы недюженной, на радость отцу и матери. С раннего  утра, выпив кувшин парного молока с краюхой хлеба, бодро шел в поле, напевая что-то грудным, приятным голосом. Работал в поте лица, а  в самый солнцепёк, отобедав харчами, сложенными в узелок заботливой материнской рукой,  спал молодецким сном  под раскидистым кряхтуном-дубом. И не было силы, могущей потревожить его крепкий сон...

Проснувшись, продолжал начатую работу до самых сумерек, когда уже невозможно отличить сорняк от картофельного кустика. По дороге домой сворачивал к речке Тростянке, чтобы окунуться с прозрачную гладь с дрожащим отражением лунного мостика, смыть с себя легкую усталось и вобрать природную, волшебную силу.  Холодная водица, с множеством придонных родничков, бодрит, радует...

Дома переодевшись, отужинав с отцом и матушкой, поспешал к своей любоньке-Полюшке, которая жила в другом конце деревни. Окошко открыто, ветер треплет занавеску... Молодец, перепрыгнув через калитку, тихонько свистит, чтоб батя не услышал, а то не пустит на ночь глядя, запрёт дома Полину. В окошке появляется юное улыбчивое личико – она ждала, она волновалась. Выбежав на улицу, Поля обнимает молодца, милует.  Всю ночь, до румяного рассвета, они, обнявшись, гуляют, слушают исповедь соловушки, тревожат лесного зверя, будоражат лягушек... А поутру молодец, простившись с любимой, возвращался домой, помогал отцу выгнать скотину на пастбище и ступал в поле.

И казалось бы, в этой истории нет места несчастью, но... Вздумал Полюшкин отец дочь пристроить повыгоднее – жениха присмотрел побогаче, сговорился-сторговался с ним.  Осталось Полю уговорить... Но батя знал, что уговоры здесь не помогут, поэтому в один день хлопнул по столу кулаком без всяких разговоров – так и сяк, выходишь замуж за Якова. Полина в слёзы... Отец хватил её за косы и в чулан – на воду и хлеб.

Каждую ночь пробирался к Полюшкиному окну молодец: закрыто – никто не ждёт. Извёлся, испечалился... А тут и вовсе – про свадьбу прознал-прослышал. Не выдержал – порешил себя: в одно утро нашли молодца... хомут на шее - повесился на суке кряхтуна-дуба.

К свадьбе своей Поля истощала, осунулась. Не осталось и тени игривой улыбки на щеках с ямочками. Шла под венец, как на казнь. А по прошествии года померла при родах вместе с дитятей. Квелой была, хворой...

С тех пор прошло немало лет и зим, и церкву уже поставили, и даже частично успели порушить, и деревня разрослась на  десятки вёрст вдоль полноводной Тростянки. Многое изменилось с тех пор,  только тоскливая трель соловья под всевидящим лунным оком осталась неизменной.

И вдруг пошли страхи по деревне: девицы из уст в уста пересказывали друг другу о чёрном незнакомце, который появлялся каждое полнолуние. Заслышит девичий смех, выйдет из мрака  церковных руин и зовёт так жалостливо: «Поля! Полюшка!!» А порой  подходил, заглядывал в девичье лицо и убегал. И тогда всю ночь эхом раскатывались стенания от церквы до самых полей-лугов. Люди поговаривали, отгоняя свои страхи, что стая волков поселилась в лесу – вот и воют...

Не смею утверждать, быль ли  это или небыль, но в период девичества я лично не встречала таинственного незнакомца, то ли полюшки были уже те, то ли... Да Бог с ним!