Студёной дрожью, коброй ледяной
волненье шевельнётся в подреберье
и ускользнёт в низины живота
с ленцой…
И Лучница, скуласта и люта,
хребет расправит с грацией пантерьей
и зазвенит тугою тетивой.

Угрюм и нетерпением томим,
прищур зрачка полёт стрелы прочертит
над скудным остяком солончака…
Как дым
пожаров, тварь пернатая дика,
и жаден лук, таящий жало смерти
над стрекотным безмолвием степным…

Пейзаж жесток и яростен и свеж –
от горизонта в шорохе и свисте
в степи летит табун по ковылям
надежд.
Мерещится опасность жеребцам,
но ноздри рвутся в беге норовистом,
в косматых гривах – воздух и мятеж.

В сонливости легчайших облаков,
в оцепененье перистого стада,
пастух ярился в белых небесах,
трещал кузнечик – шалый вертопрах –
в подсохших травах брошенного сада,
и я листал тамбовский часослов,
где август длился жарок и багров.
Сквозь дым зеленоватой кисеи,
высокий осокорь - в сгущенье соков,
с изрезанной морщинами корой -
мерцал дремотно узкою листвой
и простирал громады сучьев к стёклам.
В окно моё сто-листые ручьи
стекали водопадом с веток и

в жасминовую кипень ли, сирень
пронизанного солнцем палисада…
Там шёл ребёнок. В розовый загар
легко окрасил горний медовар
его плечо и лоб, осколки радуг
цвели в глазах и голубела тень
под нежным подбородком - в знойный день,
как тонкую и хрупкую скудель,
несла котёнка дочь, откинув локон.
Дыхание над крохотным зверьём
и бережные пальчики её
мир делали не столь уж кособоким,
не столь больным войной…
Под птичью трель
полудня чуть скрипела карусель:

В виолончельных жалобах пчелы
на сквозняке покачивалась шляпа,
в луче, светло целующем стекло,
крыло соломки блёклое цвело
узором золотистых крупных крапин,
и свет, сходя на старые полы,
их срез седой являл из полумглы.
Тот древний деревянный манускрипт
с причудливою строфикой прожилин
хозяев добрым словом поминал,
фамильный их храня инициал.
Как трудно, но достойно жизнь прожили
в любви – сквозь беды, голод, недосып...
В тиши полдневной скрип… и скрип… и скрип…

Скоро утренняя стража. Блёкнет свод,
спит долина у подножья Ветилуи,
ветер травы целомудренно целует,
да цикада одинокая речёт.
В бледном небе проступил, седобород,
горный кряж, хранящий мету меловую
древних вод.

Сердце бьётся! Ускоряет шаг стопа
к стенам крепости, где каменные башни
смотрят в небо, обречённо и бесстрашно
на навершии скалистого горба.
В угасанье звёзд и тонкого серпа
в их молчании суровом – скорбь и жажда.
И мольба!

Там, в степи, простор до края полонив,
мириадами дымов колебля землю,
войско тёмное сынов Ассура дремлет.
Их костры горят в ночи, как головни,
как светильники войны на пепле нив,
для полей и гор, и тварей – злое время
возвестив.

“Кровь детей на лезвиях своих мечей,
вы, несущие в карающих походах,
не боящиеся мщения Господня, -
жёсткосердные мужи, чья плоть грубей
скола камня. Аравийский суховей
дышит смрадом на безлюдии холодном
крепостей,

что лежат под ассирийскою пятой.
Разорённых алтарей зола и пустынь,
тел поверженных поля, речные русла
с неподвижною водою кровяной,
матерей осиротелых горький вой
в пыльном мареве и рабства призрак тусклый
над судьбой –

вот удел непокорившихся земель,
смерть, полон ли – выбор скудно-невеликий…
Псы войны! По слову вашего владыки,
жизни светлой драгоценная кудель,
где молитва, песнь и хлеб, и колыбель,
оборвётся посечённой повиликой
неужель?!

Пожинайте! Вы виной, что наша речь,
робость, нежность, смех, потупленные взоры –
только полог хитротканный и узорный,
укрывающий от вас Господень меч…
Нашу ненависть сумевшие возжечь,
будьте прокляты! В бесславье и позоре
вам полечь!”…


Пред вратами Ветилуи, посреди
истомлённого осадою народа,
ветер волосы чужого полководца,
словно ком, в пыли дорожной ворошит.
И клинком горит, с дрожанием в груди,
дочь Мерарии, рождённая свободной,
Иудифь…

С долготерпением улит,
спокойно, тихо, непреклонно,
заботы будничной пелёна
душа, как прачка, ворошит.

Но в звёздных пажитях ночей
она, робка и босонога,
ждёт хладного дыханья Бога,
вселенский шёпот мнится ей.

Бредёт ли тропами, шурша,
крыло ли нежное расправит…
Душа, душа, колючи травы,
дожди студёны, госпожа.

В скитаньях, девочка моя,
любви алкаешь, словно хлеба,
в пространстве меж землёй и небом
нет бесприютнее тебя…