«Poetic genius is measured, firstly, by a poet's ability to subject time to language. This is, to internally overcome time, or, to be more precise, to overcome what time does to language. I was struck by the realization that time does not figure in Yana Djin's poetry at all... It is overcome by complete omission of it, by squeamish disregard of its particularities and limitations. In this way, a prophet overcomes the daily life and looks beyond it - to the future. The contextual virtuosity of Yana Djin’s poems needs no confirmation. It is enough to read them... This poet is a representative of an ever-existing, yet rarely-discovered keenness and wisdom which overlaps with mastery of words and virtuosity of sound.» 
Joseph Brodsky

Yana Djin

Letters From America

Пространство, полное печали
Энтони Хехт о поэзии Яны Джин

 Поэтесса Яна Джин родилась в Тбилиси, живет в США и пишет стихи на английском. Совсем недавно в издательстве «Подкова» вышла книга ее стихотворений «Неизбежное» (М.: 2000, 175 с.) - на английском и русском языках. Стихи даны в переводах Нодара Джина и Владимира Гандельсмана. Предваряет книгу короткое вступление, написанное некогда Иосифом Бродским. Мы же предлагаем вашему вниманию несколько эссеистичных штрихов к поэзии Яны Джин в исполнении Энтони Хехта (Anthony Hecht) - известнейшего американского поэта и литературоведа, лауреата многих наиболее престижных литературных премий в области поэзии, почетного президента Американской академии поэтов.

          Мастерство поэта заключается в способности подбирать  слова,  которые наиболее точно выразили бы его начальную мысль, его начальное намерение. В последнее время англоязычная поэзия была занята в основном стремлением свести неизбежные при этом процессе «перевода» потери к минимуму. Как правило, максимальное приближение к изначальной мысли достигалось за счет отказа либо от красоты (рифмы, ритма), либо от когерентности. Поэтому попытка восполнить столь важные утраты (обусловленные, как было сказано, стремлением сократить разрыв между мыслью и словом) обернулась, как ни парадоксально, еще более существенными потерями. Прибегнув к аллегории, сей разлад в мире поэзии можно сравнить с вечным несогласием между утопией и реальностью — и печалью как итогом этого несогласия.
          Поэзия Яны Джин привлекла мое внимание прежде всего ее пристальным вниманием к источнику этой неизбывной и вездесущей людской печали. Понимание любого явления требует для начала его признания - и Яна Джин занимается именно этим:
                    Я не имею родины. Спасибо. 
                    Или родного языка. А жаль! 
                   Слова мои мертворожденны, ибо 
                    сродни развалинам, средь них лежат...

          На фоне того обстоятельства, что все мы живем в мире, в котором царствуют нормы популистской и насквозь неискренней демократии, заявление о непринадлежности к миру представляется мне довольно смелым. В моем же весьма нескромном возрасте - семьдесят с лишним лет — это заявление звучит еще и как непреложная истина.
          Яна Джин - это поэт, понявший неизбежность утрат и невозможность примирения с печалью. «Меж тем, что существует, и меж тем, что быть могло,/пространство, полное печали, пролегло...» — говорит она. И все-таки, читая ее стихи, я испытываю отнюдь не печаль или отторжение от существования. Это тем более странно, что ее поэзия далека от того, чтобы «заразить» читателя умиротворением или снабдить его «надежным» щитом против трагедии бытия. Напротив, если и можно гадать о ее собственном психологическом состоянии, то оно ближе скорее древним грекам, чем родоначальникам иудео-христианской традиции с ее неизменными рецептами благонадежного существования. В стихотворении «Разочарование» есть даже такие строки: «А если человек любимый попытается слегка / утешить: «Стань добрей и помолись!» — / то попытайся и сама от гневного плевка / сдержаться. Или просто отвернись».
          Это «отвернись» и есть, пожалуй, коронный жест Яны Джин. Вряд ли она подпишется под тем романтическим заявлением, будто земная любовь есть дружеский парусник, который плывет в нашу гавань. Напротив, испытав к своим тридцати двум годам собственную долю того, что зовется земною любовью, она заключает, что, подобно иным вещам, эта любовь являет собой еще один неосуществимый аспект земного бытия - еще одна идея, прибереженная для «когда-нибудь потом», для иной инкарнации.
          Поэзия Яны Джин - это битва с неблагодарной действительностью, и пусть результат единоборства неизменен, пусть победа всегда достается реальности, поэтический итог этой схватки свидетельствует именно о непобедимости поэтессы. Прибегая к единственному оружию, которым располагает она, - к словам, - поэтесса «идет» на реальность и каждый раз усмиряет ее. Действительно, очень уж мало у нее стихотворений, проникнутых духом примиренности. Даже когда она, казалось бы, склоняет голову перед господствующим порядком вещей, то делает это не только неохотно, но и с некоторым презрением. А ее «Блудный сын» возвращается в отчий дом не с сожалением о прошлом, а с мыслями о новом бунте. Да и возвращается он в этот дом просто потому, что идти «ещё куда-нибудь» ему не менее тошно.
          Вот поэтому чувство благодарности судьбе за отсутствие родины в стихах Яны Джин нисколько не удивляет. И ей самой, и её читателю предстает довольно ясная, не опосредованная масками картина мира. Мира, в котором «прибывают не те поезда, которых ждешь», в котором «нет, не однообразие пугает – пугает лень его живописать...», в котором «проходит время, но оно не лечит – больнее только бьет, калечит» и в котором любовь неизбежна как в своем приходе к нам, так и в своей неизбывной трагичности:
                  Мы встретимся потом
                  среди болей, солей,
                  рождений, не-рождений,
                  в которых виновато дней
                  бессилие бежать и неуменье тени
                  отбрасывать, судьбу свою стеречь...
                    
                   Нам суждена ещё одна из встреч –
                   увижу я тебя на кромке бровки,
                    в петле смертельной на конце 
                                                              веревки,
                   не как последнюю надежду, –
                  как большее, – как то, что между
                   всесиней сневой и пропастью 
                                                                        живет...