ИСТОРИЯ КАТЮШИ С.

     … По обеим сторонам зеркала на туалетном столике стояли две одинаковые пудреницы, чудом прошедшие через все раскулачивания, конфискации и экспроприации. Пудреницы в виде фарфоровых тюльпанов – бледно-розовых, полураскрывшихся, чуть бахромчатых по краям, на длинных бронзовых ножках, покрытых густой позолотой. Подарок покойного мужа Степана Ивановича на день ангела. Он любил свою жену, с первого взгляда и до конца дней очарованный ее красотой и внутренним светом, и всегда старался сделать ей что-то приятное.

     Екатерина Павловна, сидя в кресле у столика, рассеянно провела по лицу пуховкой – заячьим хвостиком (когда-то это был шик), сохранившим остатки тончайшей рисовой пудры. Да, всё ещё красива, хотя предательские морщины выдают возраст. А сколько пришлось перенести… О жизни с первым мужем и связанной с ним кошмарной истории она старалась не вспоминать. Но забыть об этом ей не давали всю жизнь. И зачем только Лев Николаевич написал эту пьесу?

     … Катюша росла в бедной московской семье офицера-прапорщика Павла Симона. Видимо, их далекие предки были выходцами из Франции или Швейцарии, и примесь французской крови придавала расцветающей на глазах девушке – миниатюрной блондинке с красивыми выразительными глазами – особый шарм. Отец рано умер, и  мать Катюши, Елизавета Антоновна, женщина волевая и твердая, поспешила пристроить восемнадцатилетнюю дочь замуж. Как ей казалось, очень удачно. О любви к будущему мужу со стороны Катюши речь не шла. Скорее, о симпатии. Главное, что жених был достойный – дворянин Николай Самуилович Гимер, из обрусевших немцев, небогатый, но имевший постоянное место службы при железной дороге и внешне привлекательный. Через год после свадьбы, в 1882, родился сын, названный в честь отца Николаем. Жить бы да радоваться, но не тут-то было. У Николая Самуиловича, в общем-то человека неплохого и по-своему любившего Катюшу, обнаружился очень серьезный недостаток – он пристрастился к выпивке. Все чаще он возвращался домой нетрезвым, обдавая жену отвратительным запахом перегара и дешевого табака, и валился, не раздеваясь, на кровать. Тихий и непритязательный, в подпитии он мог быть грубым и неуправляемым. Все мутное, нехорошее, что пряталось в глубинных уголках подсознания, тотчас вылезало наружу.

     Наутро Гимер клялся и божился перед иконой, что это в последний раз, а потом все повторялось снова и снова. Постепенно эта страсть трансформировалась во что-то темное и непреодолимое, и он проваливался в длительные запои, оставляя свою молодую жену наедине со всеми жизненными и семейными проблемами. Николай Самуилович почти перестал появляться дома, опустился до кабаков и притонов, где порядочному человеку не место, и в конечном итоге потерял службу. Видеть это медленное самоубийство близкого человека было невыносимо. Екатерина Павловна порой доходила до крайней степени отчаяния, и только мысль о маленьком сыне и необходимость заботиться о нем удерживала ее от последнего шага. Они остались без средств к существованию, мыкались по съемным углам и подвалам, голодали. Екатерина кое-как перебивалась случайными заработками. Долго так продолжаться не могло. Отдав Колю на воспитание дальним родственникам, Екатерина поступила на акушерские курсы и в качестве акушерки устроилась на большую текстильную фабрику – известную мануфактуру Рабенек – в тихом подмосковном городке Щелково Богородского уезда.

     Случайная встреча со Степаном Ивановичем Чистовым, из местных крестьян, служившим в конторе фабрики, перевернула ее жизнь. Они полюбили друг друга. Исстрадавшаяся, измученная Екатерина почувствовала, что теперь у нее появилась опора, что открылась новая страница в ее жизни, которая непременно принесет ей счастье. Степан Иванович, человек умный, надежный и предприимчивый, оказался прекрасным семьянином и, что называется, носил Екатерину Павловну на руках. Он был интеллектуалом, любил порассуждать на высокие темы. Но как жить с ним «во грехе»? Этого Чистовы, довольно строгие в вопросах религии и морали, не одобряли, хотя Екатерина всем очень нравилась: открытая, светлая, доброжелательная, готовая помочь, со спокойным и ровным характером. Да и ей самой, неразведенной жене другого мужчины, было не по себе.

     Официально расстаться с Гимером ей не удалось. Московская Духовная консистория в расторжении брака отказала, хотя Николай Самуилович давал Екатерине Павловне развод и был готов признать свою вину в распаде семьи. И тогда у Екатерины Павловны созрел очень рискованный план. На такое ее могла сподвигнуть только любовь. Любовь, которой она не знала прежде.

         «Помоги тебе Бог, родная моя Катюша, чтобы все уладилось», – благословил ее Степан Иванович перед поездкой в Москву. Сколько бессонных ночей провела она, обдумывая свой невероятный план, сколько всего пережила и перечувствовала, прежде чем решилась…

     Николая Самуиловича Екатерина разыскала в одной из московских ночлежек. Грязный, опустившийся, заросший неопределенного цвета щетиной, он ничем не напоминал человека, за которого она когда-то вышла замуж. Как многие пьяницы, он был незлобивый, в чем-то добрый, а попросту говоря, бесхарактерный. Его не пришлось долго уговаривать. Гимер согласился на необычное предложение Екатерины, лишь бы его оставили в покое. А предложила ему Екатерина Павловна исчезнуть, и не просто исчезнуть, а пропасть насовсем, то есть … умереть. Конечно, не в буквальном смысле. Достоверно инсценировать самоубийство – вот каков был ее план. Она продумала все детали жуткого спектакля. Оставить у проруби на замерзшей Москве-реке одежду, документы и отправить жене прощальное письмо. Как говорится, был человек – и нет человека.

         «Многоуважаемая Екатерина Павловна, последний раз пишу Вам, жить я больше не могу. Голод и холод меня измучили, помощи от родных нет, сам ничего не могу сделать. Когда получите это письмо, меня не будет в живых, решил утопиться. Дело наше можете прекратить. Вы теперь и так свободны, а мне туда и дорога», – на каком-то замусоленном листке выводил Гимер под диктовку жены свою «предсмертную» записку. Письмо Гимера, полученное по почте, Екатерина сама потом отнесла в полицию.

      … – Это он! Мой муж! Николай Самуилович Гимер!

     Екатерина Павловна едва держалась на ногах, когда в полицейском участке ей предъявили для опознания тело неизвестного мужчины. Её трясло от волнения, ведь сейчас решалась ее судьба. Драма достигла своей кульминации. Неизвестного еще живым вытащили из проруби на Москве-реке. Он умер, не приходя в сознание, через десять минут после того, как его доставили в участок. Опознанный труп выдали Екатерине. Она похоронила «мужа» на Дорогомиловском кладбище, без отпевания, за церковной оградой, как самоубийцу, и получила так называемый «вдовий вид». Будучи честной вдовой, Екатерина Павловна смогла наконец обвенчаться с любимым Степаном Ивановичем и стать его законной супругой. Венчание состоялось в маленькой Никольской церкви в селе Жегалово, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. А Николай Гимер в это время продолжал пить горькую, затерявшись на дне.

     Как же надеялась Екатерина Павловна, что все останется в тайне, и она начнет новую, счастливую жизнь с бесконечно любившим ее мужем! Кто вспомнит о несчастном бездомном пропойце, утопившимся с горя в реке? Кому он нужен? Но беда была в том, что Николай Самуилович не сумел доиграть взятую на себя роль до конца. Выйдя из длительного запоя, Гимер объявился в Петербурге и зачем-то решил выправить себе новый паспорт. Видимо, не терял надежды пристроиться куда-нибудь на службу. А какой уж тут паспорт? Умер, так умер. Но он все же отправился оформлять документы, совершенно не подумав, к чему это может привести. Естественно, его личность была установлена, и совсем не мертвая, а очень даже живая. Разразился неслыханный скандал, и на супругов Гимер завели уголовное дело. Екатерину обвинили в двоебрачии, а Николая – в преступном сговоре и пособничестве жене. И началось…

     О деле, разбиравшемся в уездном центре Богородске, а затем в Московском окружном суде в 1896 году в России не упоминал только ленивый… Сидя перед зеркалом, Екатерина Павловна непроизвольно вздрогнула, вспомнив об этом. Грубости следствия. Бесцеремонное любопытство публики. Пикантные подробности «сексуального скандала», кочевавшие по страницам газет и смаковавшиеся на все лады. Жуткий призрак сибирской каторги, отчетливо замаячивший перед ней, и в последний момент замененный годом тюремного заключения. Но и в тюрьме, слава Богу, не пришлось сидеть благодаря заступничеству знаменитого юриста Анатолия Фёдоровича Кони, глубоко неравнодушного к женской доле. Он прославился тем, что суд под его председательством оправдал революционерку-террористку Веру Засулич, стрелявшую в упор в петербургского градоначальника генерала Трепова. В срок Екатерине Павловне засчитали работу акушеркой в тюремной больнице во время следствия.

     Не обошлось и без взяток – проверенного, во все времена и при всех властях исправно работающего средства. Взяток, и немалых. У Степана Ивановича деньги были – вместе с братом он содержал в Мещанской слободе Щелкова мыловаренную фабрику, и чтобы вызволить Екатерину, средств не жалел. Так что сибирских этапов в компании преступников Екатерине Павловне удалось избежать, иначе ее давно бы уже не было на свете. Тогда она выглядела так, что краше в гроб кладут. В чем только душа держалась, непонятно. Тягот пересылки в Енисейскую губернию и каторжных работ она, больная, измученная, истерзанная, страшно исхудавшая, превратившаяся в тень, просто не выдержала бы. А преданный Степан Иванович и в Сибирь готов был за ней последовать.

     Судебные страсти и газетная шумиха постепенно затихали, жизнь входила в свою прежнюю колею. Семейное счастье ничем не омрачалось, но столь желанный покой оказался иллюзорным. Екатерину Павловну поджидали новые испытания.

     Когда в 1900 году в газете «Новости дня» появилась заметка о новой пьесе Льва Николаевича Толстого, созданной на основе нашумевшего судебного дела супругов Гимер, в прихожей его дома в Хамовниках раздался звонок. На пороге стоял взволнованный юноша, невысокого роста, сероглазый, с белокурыми кудрявыми волосами, в форме учащегося Первой Московской гимназии.

      – Очень прошу Вас, Лев Николаевич, от имени моей матери, не публикуйте драму. Надо мной издевается вся гимназия, но я как-нибудь стерплю, а вот маму жалко. Она столько страдала. О её деле почти уже забыли, а сейчас все всколыхнется с новой силой. Вдруг маму посадят в тюрьму?

     Вскоре последовал еще один визит. К Толстому явился сам «живой труп» – Николай Гимер – с просьбой найти ему хоть какую-то работу. С помощью председателя Московского окружного суда, добрейшего Николая Давыдова, от которого Толстой в свое время и узнал подробности дела, эта просьба была выполнена.

     Свое обещание не печатать пьесу Лев Николаевич сдержал. «Умру – тогда играйте, – ответил он Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко, просившего разрешения поставить новую пьесу в Художественном театре. Драма была напечатана в 1911 году лишь после смерти Толстого, а потом состоялась знаменитая премьера «художественников». Вскоре пьеса заняла ведущее место в репертуарах сотен театров по всей России. И опять Екатерина Павловна сделалась притчей во языцех. За ней охотились падкие на сенсации журналисты. Нет, покоя ей не видать. Остается только мужественно сносить все пересуды, сплетни и слухи, обраставшие новыми подробностями. И при жизни, и даже после смерти.

      … Екатерина Павловна очнулась от тягостных воспоминаний. Неужели все это произошло с ней? Просто не верится. Но и действительность была не лучше. Шел 1930 год, и её единственный сын был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности.

     Юному гимназисту, добившемуся встречи с великим писателем, чтобы защитить свою мать, было суждено стать видной фигурой русского революционного движения, экономистом и публицистом, известным под псевдонимом Н. Суханов. Со своей женой, профессиональной революционеркой Галиной Константиновной Флаксерман (прожившей долгую жизнь и умершей в Москве в 1958 году) он познакомился, отбывая ссылку в Архангельской губернии. Жить в столице им запретили, и они поселились под Петербургом. Именно в их квартире на первом этаже многоэтажного доходного дома № 32 на набережной Карповки в 1917 году состоялось историческое заседание большевистского ЦК. Инициатива предоставить для этого свою квартиру принадлежала Галине, активной большевичке. Николай же, стоявший на позициях меньшевиков и не разделявший убеждений жены, что не мешало их семейному союзу, в тот день уехал из города. Не знать о готовящемся заседании он не мог и ушел нарочно, предоставив решать все вопросы без него.

     … Под потолком комнаты горела большая лампа с белым матовым абажуром. Чтобы свет от нее не падал во двор, единственное окно завесили плотным одеялом. К десяти вечера, под покровом тьмы, в квартиру Суханова стали постепенно стекаться участники заседания, соблюдая все правила конспирации.

      – Яков Михайлович, а кто этот незнакомый старик? – встревожено спросила Александра Михайловна Коллонтай у распоряжавшегося всем Свердлова.

     Им оказался ни кто иной, как Владимир Ильич Ленин, переодетый и загримированный до неузнаваемости – в седом парике, без усов и бородки.

     Прения завершились далеко за полночь. Десятью голосами против двух было принято решение о подготовке и начале вооруженного восстания в Петрограде.

     После революции Николай Суханов работал в области экономики – и на Урале, и в Москве, и за границей. Современникам запомнился его европейский вид: изысканные манеры, элегантное габардиновое пальто, серая фетровая шляпа, пенсне. И вдруг арест...

     Екатерина Павловна, как могла, пыталась спасти сына. Работая машинисткой в Щелковском исполкоме, обращалась в различные инстанции, писала прошения, подавала апелляции, но безуспешно. Она боялась, что арестуют и ее, и не без оснований. Но разве могла она, тем более в прошлом скандально знаменитая – ей бы сидеть и молчать, тем более раскулаченная вдова фабриканта, пусть местных, щелковских, масштабов, но все же владельца производства, остановить раскрученное колесо адской машины истребления? И разве мог Сталин простить Суханову, что в своих знаменитых «Записках о русской революции», изданных во многих странах мира, он назвал «великого вождя и отца всех народов»… «серым пятном, иногда маячившим тускло и бесследно»? Этими словами Николай Суханов-Гимер подписал себе смертный приговор, который был приведен в исполнение в Омске в 1940 году. Его матери к тому времени уже давно не было в живых.

     … В дверь постучали. Екатерина Павловна пошла открывать. Вошла Юля, племянница и крестница мужа, дочь его брата Алексея. Алексей Иванович Чистов тоже был личностью незаурядной. Староста села Жегалово под Щелковом, депутат Государственной Думы от крестьян, он пользовался всеобщим уважением. А в марте 1917  года лично сопровождал Великого Князя Николая Николаевича в Ливадию, что подтверждалось удостоверением за подписью Председателя Временного Комитета Государственной Думы Родзянко. После революции и национализации мыловаренного производства Чистовых он продолжил дело своих братьев, но уже в Москве, на фабрике «Свобода», как один из лучших специалистов в мыловаренном деле. Говорят, сама Александра Михайловна Коллонтай зачем-то приезжала к нему на автомобиле, что произвело в Щелково сенсацию.

     Екатерина Павловна была как-то по-особому расположена к племяннице. Возможно, потому, что им со Степаном Ивановичем Бог детей не дал, а с сыном, всецело поглощенным революционной деятельностью, они виделись редко. Юля была, пожалуй, самым близким для нее человеком. Она часто навещала Екатерину Павловну, помогала ей по хозяйству и слушала ее рассказы о прошлом. Она знала многое. Даже о том, что в потайном ящичке туалетного столика на всякий случай припасен яд – цианистый калий, убивающий мгновенно. Зачем он Екатерине Павловне, племянница не спрашивала. Юля не торопилась выходить замуж (она так и осталась старой девой) и всю свою любовь и сочувствие отдавала тете, прожившей такую бурную и непростую жизнь. Жизнь, похожую на пьесу, точнее, на криминальную драму с трагическим финалом. И, может быть, поэтому, вызвала на свет пьесу, похожую на ее жизнь. Все переплелось, и трудно сказать, где правда и где вымысел, где начало и где конец…

     Екатерина Павловна любила делать Юле подарки – то кольцо, то бусы, то часы. Но все это было в прошлой жизни, когда она не нуждалась. На этот раз она приготовила для нее изящный темно-синий альбом с собственноручно вклеенными семейными фотографиями. Тетя и племянница неторопливо пили чай с кусочками колотого сахара. Момент прощания почему-то затягивался.

      – Возьми еще что-нибудь на память обо мне.

     Екатерина Павловна обвела взглядом убогую комнатку, где стояла лишь самая необходимая и порядком обшарпанная мебель. Это жилье в деревянном домишке на Воронке, железнодорожной станции на окраине Щелково, ей выделили после смерти Степана Ивановича. Он неосторожно поднял что-то тяжелое и надорвался. Его похоронили на жегаловском кладбище, в ограде, где лежали все Чистовы, справа от алтаря кладбищенской церкви и практически напротив входа в собственный дом. Дом, где прошло так много счастливых, радостных и невозвратных дней…

     Взгляд Екатерины Павловны скользил по голым стенам, пока не наткнулся на стоящие перед ней фарфоровые тюльпаны.

    – Вот пудреницы, больше у меня ничего не осталось.

     Юля собралась уходить.

      – Наверное, мы видимся в последний раз, – вдруг произнесла Екатерина Павловна.

     – Почему? Что вы такое говорите?

     Екатерина Павловна промолчала.

     Пришедшие за ЧСИР (членом семьи изменника Родины) Чистовой-Гимер сотрудники НКВД обнаружили ее в кресле без признаков жизни. Вскрытие показало отравление цианистым калием. Место ее захоронения неизвестно. То ли она, став безымянной, все-таки упокоилась в семейной ограде Чистовых, рядом со Степаном Ивановичем, то ли где-то в другом месте – точно не знает никто.

     … На полке стоял фарфоровый тюльпан – бледно-розовый, полураскрывшийся, чуть бахромчатый по краям, с едва различимыми следами позолоты на длинной бронзовой ножке.

      – Откуда у тебя этот тюльпан? – спросила я мужа. Мы недавно поженились.

     – От тёти Юли, родной сестры моей бабушки Надежды Алексеевны. Вообще-то их было два, это парная вещь, но один разбился. А принадлежал он знаешь кому? Екатерине Чистовой. Ну, той самой, которая в «Живом трупе»…

     Я молча смотрела на тюльпан, оставшийся от легендарной женщины, вошедшей в историю благодаря драме великого Толстого, героини одного из самых громких скандалов века. Странное совпадение: поступив после школы на театроведческий факультет ГИТИС, первую в своей жизни рецензию я писала именно на «Живой труп», сравнивая постановки двух московских театров.

      – А вот и она сама. Это единственная сохранившаяся ее фотография. Других нет ни в музеях, ни в архивах. 

     Муж протянул мне маленький потертый кожаный альбом. Со старинной размытой любительской фотографии смотрела красивая улыбающаяся женщина. Мягкая, нежная, словно озаренная внутренним светом. И какая-то современная. На последней странице альбома четкими росчерками пера было выведено: «На добрую долгую память от Екатерины Чистовой»…