Анатолий Пикач пишет:

      «Михаил Вершвовский... Первая известная его повесть «Время золотое»  писалась еще в 1970, как «домашняя» книга, книга для друзей по ЛИТО Татьяны Гнедич. Удивительно, как Вершвовский сразу уловил эту совершенно свою, домашнюю, как бы дневниковую манеру. Да вот, один из забавных эпизодов. Был ли в точности, как это описано в повести «вынос тела» из Дома писателя, звон разбитой бутылки, не знаю. Но, могло быть. Сам помню ту толчею у гардероба:

«А они выносили Виктора Ширали: передний – за ноги, а задние – за плечи и воротник. Выносимый был печален и задумчив. Придерживая правой рукой трость с серебряным набалдашником, он супился, подобно птице, величественно, и не сопротивлялся…

— Что это? Что это? – повторял Куприянов (друг стихотворца – А.П.) и касался слабой рукой лица своего.

       А ему отвечал Ширали, и голос его был глух, а легкая картавость еще более заметна.

— Русскую литературу, mein Herz, выносят, – и эхо вторило ему еще печальней...»

Непосредственно с Ширали и Вершвовским я познакомился позже, но поразительно, как

мы дышали одним воздухом той полупечатной и непечатаемой стихии, в той гардеробной толчее, скользили взглядами по лицам друг друга – мало ли пока незнакомых лиц.

Да, поразительное совпадение. И я, как Вершвовский, не читал, тогда не печатаемого Довлатова. Мало ли нас таких было? Кто есть кто определится позже, но оказывается именно тогда мы вживую вкусили завязь литературы нашего поколения.

Вершвовский выходит к нам своими книгами с большим запозданием. Попробуй напечатать тогда «Время золотое» – немыслимо! Но нет худа без добра. В молодости много упоительно забавного, но с годами оно же высвечивает гранью горестного лиризма, а Вершвовский, бесспорно, лазутчик поэзии в прозе. Поэзия и проза, молодость духа и поздний опыт сошлись у него так, что не разъять.

Эти обрывки дней, дневниковых записей на клочках бумаги похожи на листопад. И сколько тысяч их, этих дней, сгребло и снова разметало, закружило в памяти за целую жизнь? И потерялась строгая хронология – зачем она? Вот и девяностые ворвались в семидесятые, а вот еще в семидесятых – только теперь видно – брезжит дух девяностых...

И можно подбирать их – эти листки из блокнота, эти «обрывки дней» – складывать их так и этак в новый пасьянс, склеивать в новый коллаж и в такой склейке открывать новые негаданные смыслы... «Осень прощальная!» – прекрасное название одной из зрелых книг Вершвовского. Листопад дней! Такой видится мне необыкновенная в этой свободе проза Михаила Вершвовского. От книги к книге.

«Сны. Мотылек летит в зенит. Капитан на корабле смотрит в дальние туманы. В лесу, грустя, поет кларнет». – «Ветер трубку костра докурил и ушел».

«Прости мне, прости мне, ночные вокзалы, цветы на окошке и письма стихами... стихами. Стихают трамваи.....»

Какая мелодическая энергетика в этих стихах, презревших строфическую разбивку – нырнувших в прозу... Какой гипноз аллитераций! «Ради этих лирических отступлений я жил и живу... Чем стала бы моя жизнь без них?»

Проза, рассыпанная на множество фрагментов. По всей веренице книг идут далекие «перезвоны», как удачно сказал Заболоцкий. Взметенный вихрем листопад мыслей, наблюдений, душевных порывов! И как мы ответим на вопрос – «чем держится без клея живая повесть на обрывках дней»? Да этой клейковиной творчества, фантазии, которая помножает дневник на дневник, версию на версию, и на следующий дневник, и на следующую версию, и так далее, сколько угодно.

Каждая жизнь – роман. А мы об особом романе. Вы не забыли? О романе, который пишется самой жизнью и в самой жизни, а жизнь не переписывают набело, ее не прикроешь вымышленным героем, как любили делать наши великие предшественники. О такой неканонической прозе в наши дни замечательно писала Лидия Яковлевна Гинзбург, человек выдающейся эрудиции и ума. Помню, много с ней говорили о конце романа. «Есть грусть расставания с милыми сердцу и радость встречи с новым, тогда и старое видится в ином ракурсе». Это прямо к вопросу о Вершвовском.

Михаил Вершвовский оказался среди тех, кто творческой интуицией уловил этот неумолимый поворот прозы к «нательной рубахе» дневника. Дневника, конечно, не для себя и про себя исключительно, но как литературного жанра, в котором вымысел не подменяется фактом.  Вот ведь какая, совершенно необычная «дневниковость» этой прозы. Она многогеройна. «Я» с годами превращается в «ОН», старый дневник сменяет новый. Цепочка вариантов и версий это цепочка двойничества. Мы оказываемся на людном перекрестке дневника и видим все с разных точек зрения одновременно. Сюжет бежит сразу по нескольким беговым дорожкам. И тональность тоже.

«Я пытаюсь жить в Кельне. Если возможна жизнь в чужом доме...» – «Скучно. Боже мой, как скучно! Тревожно. Хочу домой... в ту страну, которой уже нет. Тошно». А при этом – «Нам повезло. Мы жили в замечательное время». В том, конечно, высоком тютчевском смысле: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые»...

Но как раз замечательно, что высокое для Вершвовского не обязательно патетично. Мне отрадно, что поздняя его проза, драматичная по духу и накалу, не утратила живую струю жизнелюбия и юмора – довлатовскую в широком смысле слова: теперь, вероятно, можно говорить и так.

Но у Вершвовского это происходит по-своему. Как некая разрядка вдруг врывается в текст импровизация на тему известной скороговорки «Клара украла у Карла кораллы...» Тут все – и известный романс о проезжем корнете, и замечательная пародия на штамп авантюрной мелодрамы минувших времен, но если угодно, и на нынешние сериалы.

«Однажды молодая Клара играла на кларнете, а на нее подбоченясь загляделся проезжий корнет. Тогда Клара украла у своей подружки Карлы кораллы и решила бежать с этим корнетом Оболенским на дилижансе в Петербург. Но корнет еще раньше все проиграл в карты и уговорил Карлу украсть для него у Клары кларнет, чтобы вместе бежать в Париж. Обманувшаяся в мечтаниях Клара осталась одна, сидит в чужих ворованных кораллах и горько плачет. А коварный корнет в Париже играет этой толстожопой Карле на кларнете. Фу, какая гадость! Да он играть-то не умеет».

Но помимо юмора в каждом таком маленьком шедевре потаенный горький лирический сарказм. Да нет, не потаенный, как только он резонирует с драматической историей крушения былой жизни, крушения любви, семьи и дома, рассказанной нам. Передо мной последняя на сегодня книга Вершвовского «Я виноват». В некотором смысле двойник автора Лопухов пишет в эмиграции не только воспоминания, но теперь еще сценарий фильма о неком господине «М» и его жене, популярной журналистке «А», в котором также улавливаются черты автобиографические.

Люди моего поколения еще помнят французский фильм,  история любви дается в двух сериях и версиях. В одной его глазами, а в другой ее глазами. У каждого своя правда, а вы уже решайте, чья вам ближе. «Я виноват» построена на такой же «двухсерийный» манер. Но в книге Михаила Вершвовского «Его» и «Ее» версии даны параллельно. Архитектоника его небольшой по объему, но с крепостью концентрата книги куда сложнее, прихотливее. Она многозеркальна, как мы уже говорили. Сам автор и над ситуацией и в ней.

В повести Михаила Вершвовского сталкиваются две извечные сущности – мужская и женская, две загадки. Великий шаман философии Хайдеггер утверждал – нет последнего ответа на вопросы, есть извечное вопрошание. И перетасовывая версии мы вопрошаем, вопрошаем, вопрошаем, кажется, приближаясь к ответу, в последний момент всегда ускользающему.

Две сущности, мужская и женская. Две загадки, до конца никогда не слиянные. Нераздельные до конца.

В книгах Вершвовского чарующее многозвучие, многострунность не только в мотивах, – они размышление обо всем на свете, – но и в тональности. Его книги политональны.

«Воспоминания, как лирические отступления, залечивают свежие ссадины и раны. Но они не способны изменить нашу судьбу. Жернова времени неизбежно и неумолимо сотрут нас в легкую пыль, а вселенские ветры развеют ее над бескрайним океаном прошлого».

В книгах Михаила Вершвовского наша жизнь и время. Эти книги – самый сокровенный, самый доверительный разговор с его талантливыми, умными и добрыми друзьями-читателями, которые все поймут и помогут, которым необходимы его повести.»

(Текст эссе дан в вольном сокращении. )